Стихи о театре от поэтов

Агния Барто

В театре

 

Когда мне было
Восемь лет,
Я пошла
Смотреть балет.

Мы пошли с подругой Любой.
Мы в театре сняли шубы,
Сняли теплые платки.
Нам в театре, в раздевалке,
Дали в руки номерки.

Наконец-то я в балете!
Я забыла все на свете.

Даже три помножить на три
Я сейчас бы не смогла.
Наконец-то я в театре,
Как я этого ждала.

Я сейчас увижу фею
В белом шарфе и венке.
Я сижу, дышать не смею,
Номерок держу в руке.

Вдруг оркестр грянул в трубы,
Мы с моей подругой Любой
Даже вздрогнули слегка.
Вдруг вижу — нету номерка.

Фея кружится по сцене —
Я на сцену не гляжу.
Я обшарила колени —
Номерка не нахожу.

Может, он
Под стулом где-то?
Мне теперь
Не до балета!

Все сильней играют трубы,
Пляшут гости на балу,
А мы с моей подругой Любой
Ищем номер на полу.

Укатился он куда-то…
Я в соседний ряд ползу.
Удивляются ребята:
— Кто там ползает внизу?

По сцене бабочка порхала —
Я не видала ничего:
Я номерок внизу искала
И наконец нашла его.

А тут как раз зажегся свет,
И все ушли из зала.
— Мне очень нравится балет,—
Ребятам я сказала.

1938 год

Александр Блок

В час, когда пьянеют нарциссы,
И театр в закатном огне,
В полутень последней кулисы
Кто-то ходит вздыхать обо мне...

Арлекин, забывший о роли?
Ты, моя тихоокая лань?
Ветерок, приносящий с поля
Дуновений легкую дань?

Я, паяц, у блестящей рампы
Возникаю в открытый люк.
Это бездна смотрит сквозь лампы
Ненасытно-жадный паук.

И, пока пьянеют нарциссы,
Я кривляюсь, крутясь и звеня...
Но в тени последней кулисы
Кто-то плачет, жалея меня.

Нежный друг с голубым туманом,
Убаюкан качелью снов.
Сиротливо приникший к ранам
Легкоперстный запах цветов.

Давид Самойлов

Финал

Любить, терзать, впадать в отчаянье.
Страдать от признака бесчестья
И принимать за окончание
Начала тайное предвестье.

Утратить волю, падать, каяться,
Решаться на самоубийство,
Играть ва-банк, как полагается
При одаренности артиста.

Но, перекраивая наново
Все театральные каноны,
Вдруг дать перед финалом занавес
И пасть в объятья Дездемоны.

С эстрады

Вот я перед вами стою. Я один.
Вы ждете какого-то слова и знанья,
А может- забавы. Мол, мы поглядим,
Здесь львиная мощь или прыть обезьянья.

А я перед вами гол, как сокол.
И нет у меня ни ключа, ни отмычки.
И нету рецепта от бед и от зол.
Стою пред вами, как в анатомичке.

Учитесь на мне. Изучайте на мне
Свои неудачи, удачи, тревоги.
Ведь мы же не клоуны,
но мы и не боги.
И редко случается быть на коне !

Вот я пред вами стою. Я один.
Не жду одобрения или награды.
Стою у опасного края эстрады,
У края, который непереходим.

Константин Бальмонт

Кукольный театр

Я в кукольном театре. Предо мной,
Как тени от качающихся веток,
Исполненные прелестью двойной,

Меняются толпы марионеток.
Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,
Их каждый шаг правдоподобно-меток.

Чувствительность проворством заменив,
Они полны немого обаянья,
Их modus operandi прозорлив.

Понявши все изящество молчанья,
Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,
Без воплей, без стихов, и без вещанья,

Убитые, встают немедля вновь,
Так веселы и вместе с тем бездушны,
За родину не проливают кровь.

Художественным замыслам послушны,
Осуществляют формулы страстей,
К добру и злу, как боги, равнодушны.

Перед толпой зевающих людей,
Исполненных звериного веселья,
Смеется в каждой кукле Чародей.

Любовь людей — отравленное зелье,
Стремленья их — верченье колеса,
Их мудрость — тошнотворное похмелье.

Их мненья — лай рассерженного пса,
Заразная их дружба истерична,
Узка земля их, низки небеса.

А здесь — как все удобно и прилично,
Какая в смене смыслов быстрота,
Как жизнь и смерть мелькают гармонично!

Но что всего важнее, как черта,
Достойная быть правилом навеки,
Вся цель их действий — только красота.

Свободные от тягостной опеки
Того, чему мы все подчинены,
Безмолвные они "сверхчеловеки".

В волшебном царстве мертвой тишины
Один лишь голос высшего решенья
Бесстрастно истолковывает сны.

Все зримое — игра воображенья,
Различность многогранности одной,
В несчетный раз — повторность отраженья.

Смущенное жестокой тишиной,
Которой нет начала, нет предела,
Сознанье сны роняет пеленой.

Обман души, прикрытый тканью тела,
Картинный переменчивый туман,
Свободный жить — до грани передела.

Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,
Макбет, Ромео, Фауст — привиденья,
Которым всем удел единый дан:—

Путями страсти, мысли, заблужденья,
Изображать бесчисленность идей,
Калейдоскоп цветистого хотенья.

Святой, мудрец, безумец, и злодей,
Равно должны играть в пределах клетки,
И представлять животных и людей.

Для кукол — куклы, все — марионетки,
Театр в театре, сложный сон во сне,
Мы с Дьяволом и Роком — однолетки.

И что же? Он, глядящий в тишине,
На то, что создал он в усладу зренья,
Он счастлив? Он блаженствует вполне?

Он полон блеска, смеха, и презренья?

Алексей Апухтин

Мы на сцене играли с тобой
И так нежно тогда целовались,
Что все фарсы комедии той
Мне возвышенной драмой казались.
И в веселый прощания час
Мне почудились дикие стоны:
Будто обнял в последний я раз
Холодеющий труп Дездемоны...
Позабыт неискусный актер,
Поцелуи давно отзвучали,
Но я горько томлюся с тех пор
В безысходной и жгучей печали.
И горит, и волнуется кровь,
На устах пламенеют лобзанья...
Не комедия ль эта любовь,
Не комедия ль эти страданья?

Белла Ахмадулина

О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль,
не опираясь на партнера!

К проклятой помощи твоей
я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу.

Но в этом сраме и бреду
я шла пред публикой жестокой -
все на беду, все на виду,
все в этой роли одинокой.

О, как ты гоготал, партер!
Ты не прощал мне очевидность
бесстыжую моих потерь,
моей улыбки безобидность.

И жадно шли твои стада
напиться из моей печали.
Одна, одна - среди стыда
стою с упавшими плечами.

Но опрометчивой толпе
герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе!
Не бойся, я тебя не выдам.

Вся наша роль - моя лишь роль.
Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль - моя лишь боль.
Но сколько боли. Сколько. Сколько.

Арсений Тарковский

Актер

Все кончается, как по звонку,
На убогой театральной сцене
Дранкой вверх несут мою тоску -
Душные лиловые сирени.

Я стою хмелен и одинок,
Будто нищий над своею шапкой,
А моя любимая со щек
Маков цвет стирает сальной тряпкой.

Я искусство ваше презирал.
С чем еще мне жизнь сравнить, скажите,
Если кто-то роль мою сыграл
На вертушке роковых событий?

Где же ты, счастливый мой двойник?
Ты, видать, увел меня с собою,
Потому что здесь чужой старик
Ссорится у зеркала с судьбою.

В.Шекспир

Монолог Жака

Весь мир — театр.
В нем женщины, мужчины — все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,
Ревущий громко на руках у мамки...
Потом плаксивый школьник с книжкой сумкой,
С лицом румяным, нехотя, улиткой
Ползущий в школу. А затем любовник,
Вздыхающий, как печь, с балладой грустной
В честь брови милой. А затем солдат,
Чья речь всегда проклятьями полна,
Обросший бородой, как леопард,
Ревнивый к чести, забияка в ссоре,
Готовый славу бренную искать
Хоть в пушечном жерле. Затем судья
С брюшком округлым, где каплун запрятан,
Со строгим взором, стриженой бородкой,
Шаблонных правил и сентенций кладезь,—
Так он играет роль. Шестой же возраст —
Уж это будет тощий Панталоне,
В очках, в туфлях, у пояса — кошель,
В штанах, что с юности берег, широких
Для ног иссохших; мужественный голос
Сменяется опять дискантом детским:
Пищит, как флейта... А последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы —
Второе детство, полузабытье:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.

Владимир Высоцкий

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе,
На все я не имею полномочий...
Я был зачат, как нужно, во грехе, -
В поту и нервах первой брачной ночи.

Я знал, что отрываясь от земли, -
Чем выше мы, тем жестче и суровей.
Я шел спокойно прямо в короли
И вел себя наследным принцем крови.

Я знал - все будет так, как я хочу.
Я не бывал внакладе и в уроне.
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы - короне.

Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер -
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.

Я знал, мне будет сказано: "Царуй!" -
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег,
И я пьянел среди чеканных сбруй.
Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом.
Шут мертв теперь: "Аминь!" Бедняга! Йорик!

Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий.
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа...
Я объезжал зеленые побеги.

Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел - наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век и люди в нем
Не нравились. И я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук,
Все постигал: недвижность и движенье.
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить, -
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над вопросом "быть, не быть",
Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед.
В него мы стрелы мечем - в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, - сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни -
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все, и - как они,
Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью - есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я, Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на Датскую корону.
Но в их глазах - за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.

1972г.

Юрий Ряшенцев

Баллада об артисте Конькове

Артист Коньков прошел служебным ходом.
Его талант, не признанный народом,
готов был волновать и удивлять,
И он, со всею щедростью таланта,
уже вживался в образ оккупанта,
чей текст на протяжении двух актов
был сух, но органичен: «Расстрелять!»

Аншлагом и не пахло в «Русской драме»,
а пахло штукатуркой и коврами.
Но был Коньков и честен, и не стар.
Главреж не на Конькова делал ставку,
но был репертуар подобен танку,
и меж других заклепок и шурупов
Коньков, как винт, входил в репертуар.

...Коньков сидел в холодной грим-уборной
и клал на щеки тон рукой проворной,
когда вбежал растерянный помреж
и сообщил, что Жорку Папазяна
разбил инсульт. Кто будет партизана
играть пред школьным зрителем сегодня?
Ведь никого не сыщешь — ну хоть режь!

Надежда коллектива — на Конькова.
Он — оккупант? Ну, что же тут такого?
Успеет: паклю в зубы и –– хорош!
Всем трудно! Что он, из другого теста?
А роль — мечта. К тому же мало текста.
Весь текст на протяжении двух актов —
Отличная реприза — «Хрен возьмешь!»

Коньков, игравший Гамлета на курсе,
не стал кричать о честности и вкусе,
а будучи своим в своем цеху,
пошел в кулисы: встать там — «зарядиться»
на выход, заодно и убедиться,
что около эсэсовской шинели
приткнули партизанскую доху.

...И грянул бой... Уж зрители мужались.
События к финалу приближались.
И падал в снег расстрелянный герой.
Но, как ни жал Коньков, един в двух лицах:
был тощ — в перчатках, плотен — в рукавицах,
а зрители с растущим подозреньем
следили за двойной его игрой.

Зал осознал — привычка подсказала,—
что немец — свой. Нет, не обманешь зала!
А то, что сам себя он расстрелял,
есть трюк геройский, Штирлицу на зависть.
Нет, «хрен возьмешь!» — у зала есть глаза ведь!
И вместо слез, скупых, но плодотворных,
неплодотворно улыбался зал...

...Коньков смыл грим. Он вышел из театра,
гадая, что за роль сыграет завтра.
Еще гремели выстрелы в ушах —
опять помреж переборщил с расстрелом.
Но жив Коньков! Душою жив и телом!..
Что до таланта, то таланта жалко...
Коньков вздохнул и чуть прибавил шаг.

 

Оперетта

Периферию и столицу,
как ни бывало тяжело,
на «Сильву» или на «Марицу»
с невнятной силою влекло...
Зачем России оперетта?
При том романсе про звезду!
При наших чувствах без ответа,
в минорном явленных ладу!
При свадьбах, но – с идейной ссорой!
При судьбах, что вершат свой путь
со всей беспечностью, в которой
нет легкомыслия ничуть!
При нашей тяге к идеалам!
При нашем знании войны!
При том, что поднятым забралом
поэты русские сильны!
При том, что медная монета
звенит – не надо серебра!
При наших поисках добра,
при том, что – дождь как из ведра, –
зачем России оперетта?!
Не знаю... Но сейчас едины
и этот зал, и этот граф,
который с первой же картины
глядит на женщин, как удав.
Вогнав пион в петлицу фрака,
он тем одним – не наш, чужой.
А в зале все свои. Однако!
Что делать с русскою душой?
Зачем ей, песенной, былинной,
роман парижского хлыща
с какой-нибудь Карамболиной,
сверкающей из-под плаща?
А вот пришла же. Есть, наверно,
какой-то хмель и для Руси
в любви, изложенной манерно,
но всем понятной, как «мерси».
Иль это дружба молодая,
уют парижских кабачков,
на наши головы слетая,
их закружил – и был таков!
Среди земли простой и грозной
опять, земляк, нам жизнь дана
пленительной и несерьезной,
какой не может быть она..

Борис Пастернак

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.

1946 г.

2007 - 2024 © Театральный калейдоскоп

Top.Mail.Ru

Поиск по сайту